Понятие «рекреация» из сугубо пространственно-архитектурного термина в последнее время становится рабочим понятием в культурологии, даже в педагогике и психологии. Полисемантическая нагруженность термина идет от исходной семантики, связанной с этим понятием. Так, в латинском словаре мы находим достаточно большой спектр номинаций «recreo», «recreatio» - воссоздавать, воспроизводить, обновлять, переделывать, преобразовывать, восстанавливать, подкреплять, освежать, оправляться, выздоравливать, возрождаться, вновь крепнуть, отдыхать и проч. Здесь стыкуются два интереснейших феномена - креативности, то есть переведения из небытия в бытие, и отстранения, выгородки, вычленения чего-либо. В данном случае речь идет об архитектуре или искусстве обустроения мест, которая представляется как некая рекреация, как некая замкнутая совокупность мест или объемов, что отличает ее от других прочих мест. Так, в архитектуре под рекреацией понимаются вестибюли, достаточно расширенные помещения, места для отдыха, для восприятий какой-либо информации, которая отличается от функциональных структур или зон, которые несут сугубо служебную или сугубо коммуникативную, функциональную нагрузку.
То есть понятие «рекреация» сводится к тому, что зона, место, пространство, которые выполняют функцию зрелищности, отвлечения, являются местом для выражения творческих способностей или потребностей человека, и поэтому является в педагогическом смысле наиболее благодатным, ибо в нем раскрывается потенциал игрового, зрелищного, коммуникативного и всех иных начал. Вся проблематичность, однако, культурологического описания рекреации состоит в том, что, с одной стороны, необходимо обнаружить нечто (место, деятельность, созерцание и проч.) в его элементарной простоте, что манифестирует «ничто» - начало творения, креации, а с другой, - обнаружить все это во всей полноте самоосуществления сущностных сил человека, ибо самоя креативность в пределе связывается с идеалом, божественым проектом и проч. Отметим, что и та и другая крайность были замечены и эксплицированы в культуре сполна. Это как локалистские, так и универсалистские стремления описать само пространство человеческого бытия в философии, искусстве, дизайне.
Так, если мы говорим об эколого-культурологическом измерении рекреации, то перед нами предстает еще один образ, который характеризует пространство как некий утопос или убежище. Вспомним утопии Томазо Кампанелла, Томаса Мора, фалангстеры Фурье, которые являлись некими идеальными рекреациями или возможными местами для осуществления идеальной жизни. Сейчас в архитектуре вызревают экологические проекты, некие новые утопии, в экологическом плане весьма желанные, где в местах, перенасыщенных функциями, коммуникациями обустраиваются выгородки, некие зоны для отдыха, умозрения, впечатления, успокоения, то есть всего того, что характеризует человека в его цельном и достаточно полнокровном бытии. Онтология рекреации - «островная онтология», если использовать выражение известного антрополога Эдгара Морена.
Островная онтология - это, прежде всего, со-бытие бытия, по М.Бахтину, когда в большом бытии выстраивается событийный мир, который отгораживается от всех иных миров, представляется или некой сценической площадкой, или неким зонированным архитектурным пространством, в котором зона дает максимум свободы, максимум волеизъявлений человека. Зона высвобождена от рутинной функции, связанной с задействованием человека как частичного субъекта деятельности. То есть рекреация - это то место, где человек реализует себя не как частичный субъект деятельности, а как некая полноценная личность. Но опять-таки, рекреация предполагает деятельность специфическую, деятельность максимально свободную, игровую, деятельность полифоническую, отстраненную или отрешенную от обыденных забот. В широком смысле - деятельность праздничную. Но это уже не деятельность, это уже созерцание. Таким образом, мы видим, что понятие «рекреация» выводит на очень разные и интересные реалии культуры. На реалии праздника, то есть буквально вырванного из потока времени отрезка временности, которая снимает табу и дает возможность реализовать полноту счастья и свободу человека. Праздничное время - это свободное время или пустое пространство в том смысле, что оно не насыщенно обыденными заботами и функциями.
Если же рассматривать рекреацию как некую «дифференциальную онтологию» (С.Рубинштейн), то эта ее сторона онтологии является неким идеалом самоосуществления человека - у-топосом, ибо кроме архитектурных или социологических утопий известны и художественные утопии. Таков фантастический проект Соляриса, который воссоздал Станислав Лем, а потом еще более художественно, как мне кажется, воспел Андрей Тарковский в фильме «Солярис». Это своеобразная выгородка культуры, не нужно истории, не нужно времени, где не нужно деятельности и практики, а где нужно просто только мыслить. Здесь сам нус (ум) приобретает космологические измерения уже в неком статуарном, почти античном образе, который буквально копирует поток впечатлений. Это буквальное копирование потока впечатлений, феноменологичность нуса становится натуральным демонизмом или терроризмом человека, когда буквально все, что он помыслил, сразу же предстает в виде готового предмета. В самом завершенном и самом чистом виде этот фантом онтологизации обретает конфигурации субъектных отношений, когда помысленный субъект, а это может быть любимая женщина или ребенок, вдруг натурально становится перед тобой желанным и близким человеком. Это уже потрясает и восторгает в одно и тоже время. Такая выгородка-рекреация, такой праксис без праксиса, без времени, без истории приводит к самоубийству, каким-то катаклизмам, и, в конце концов, кончается бегством из этого ноологического рая.
Это фантастическое произведение является хорошим примером, который показывает, что любая рекреация является ноологией, то есть сферой ума, возведенной в идеал, который может сразу же и натурализироваться в виде предметов чувства, переживания, рефлексии. Чувства уже не нуждаются в их культурной или историко-культурной адеквации.
Финал этого фантастического произведения известен, астронавты решили ударить по мировому мозгу обухом жесткого излучения и таким образом избавиться от демонизма натурализации нуса или натурализации псюхе. Но человек никогда не избавится от того, что его сознание работает с предметным миром опосредованно, с помощью образа. Но сама эта образная опосредованность не замечается, человек как бы работает с самими предметами. Человек - существо глубоко предметное, по определению Маркса или Гегеля. Если же мы вспомним опыт борьбы с предметностью Гуссерля, то можем сказать, что осуществляя радикальную редукцию - эпохе, Гуссерль приходит к ноэме. Ноэма - конституирующее основание сознания - является той радикальной конструкцией, которая формирует нам желанный предмет. Даже терминологически Гуссерль близок ноологии греческой философии.
Самоданность мира в феноменологическом варианте представляется как ноэма, как нечто, что конституирует сам предмет. Такой экскурс в культурологический, фантастический, феноменологический мир позволяет нам описать креационизм, рекреацию как своеобразную онтологию, которая декларирует самоданность мира, но эта самоданность создана каким-то другим - Великим Иным. Этот великий иной может быть Демиург, может быть Бог, может быть мыслящий разум - Солярис Андрея Тарковского или Станислава Лемма. Но этот великий иной есть тот визави, тот субъект, который необходим для полноценного существования человека. Человек не может быть одинок в культуре. Если Борис Пастернак говорил, что у человечества нет второй вселенной, из которой можно увидеть самого себя, то человек создает эту вторую Вселенную в виде Другого человека, великого иного, идеала, с позиции которого он видит себя, мир, видит все то желанное пространство, в котором реализует свои возможности. В этом пространстве он - Бог, он - человек, он равен целому миру. Рекреацией в таком культурно-историческом, философском, событийном, онтологическом смысле является то место, в котором возможно божество. А это место Гераклит назвал этосом. Этос, ойкумена - это те понятия, которые дают возможность для самораскрытий человека как целостного, уникального существа.
Безусловно, сама креативность, сама продуцирующая, волевая, импульсивная, творческая деятельность требует своего адекватного поля приложения. Первейшим полем приложения является иной человек. Вот этот иной человек и создает эти условия для творчества, для креаций, для переведения мира из состояния ничто в состояние бытия. Таким образом, эпоха катаклизмов, эпоха экологической катастрофы, когда весь мир стоит перед угрозой небытия, востребует категорию «ничто», которая выражает себя уже в планетарном виде, становится одной из главных категориальных структур сознания, - и в первую очередь - экологического сознания человека. Любая деятельность, поступок, чувственность человека начинаются осмысляться в измерениях креативности.
Эта креативность традиционна как креативность средневековая, и эта креативность уже новая - экологическая, когда креация из нечего инвертируется, представляется как креация в ничто. Любая деятельность, любое чувство есть ничто перед этой огромной сияющей бездной экологической катастрофы, которая, к сожалению, является реальностью, созданной самим человеком. То есть парадигма человека-деятеля, человека- субъекта при всей ее самодостаточности европейских горизонтов универсальности человека созидающего, Бога, Демиурга, меркнет перед парадигмой креации в ничто. Мы понимаем, что креация есть вот эта мертвая зона, нарисованная Станиславом Леммом, где человек, минуя деятельность, историю, культуру, натурализует предметы нуса, предметы своего сознания.
Все это говорит о том, что становится проблематичной не только деятельность человека, а становится проблематичным само творчество. Уже не предметы, не вещи, не их конфигурация, не среда, а место для будущей вещи становится важным. Л.Н. Гумилев все это назвал прекрасной формулой - геобиоценоз (био-жизнь, гео-земля, ценоз-происхождение). Все, что происходит, должно заботиться о том, чтобы на этой земле было место для дальнейших популяций, творческих инноваций развития. То есть человек экологический, человек современный, человек творческий проблематизируется. Он как образ ничто, образ небытия становится вечным проблематизирующим нусом, который, натурализируя свои объекты, обретает их в виде выгородки, сценической площадки или островной онтологии. И вот, коль скоро мы описали рекреацию как основную онтологию, как культурно-историческую выгородку, интересно проследить эту выгородку в разных модусах. В модусе культурно-историческом, модусе социально-политическом - это утопии города, утопии устройства социума, начиная с платоновского государства, с города Солнца Томазо Кампанелла, с фалангстеров Фурье, которые составляют ту архитектуру, которая суть архитектура духа, архитектура идеальных проектов.
Вечно жаждущее идеала человечество обустраивает некий идеальный топос, где человеку, как оказывается, места не находится. Здесь нет диалога, нет великого иного, а есть человек-функционер, человек-слуга, человек-раб. Если же мы посмотрим на феномен рекреации в ее художественном образе, в пределе - это фантастика, то он нам показывает как раз то, что не удалось философии. Если вся философия, по Ортега и Гассету, есть разочарование и неудавшаяся авантюра, некий радикализм в том смысле, что человек, пытаясь обустроить полноценное бытие в неком мире нуса или в сознании, подменяет бытие сознанием и строит фундаментальную онтологию социального толка, то в искусстве возникает уникальное единство философии и искусства, когда искусство не может не быть любомудрием или софийностью, не может не заботиться о человеке прекрасном, человеке-Боге.
Так, произведения Данте суть самые настоящие рекреации духа, где реальность философская, неоплатонистическая, и вместе с тем космическая объединяются. Это некий жаждущий совершенства образ неосуществленной любви, который уже позже в «Божественной комедии» переносится в рай, Беатриче становится образом Богоматери. Vita nova, новая жизнь раскрывается как образ христианской веры, которая является все-таки образом земным. Э. Ауэрбах написал прекрасную книгу «Данте - поэт земного мира». Рекреация - это земная жизнь, это, прежде всего, выгородка тут, а не там. Это, прежде всего, место на земле, в котором возможно божество. Это место, равное этосу. Это место, в котором осуществляется Vita nova. Если мы посмотрим на это место в его событийном, будем говорить, демиургическом измерении, то здесь это место не есть порождение, креация, а есть эманация. Эманация из Великого Иного. В данном случае - это образ Беатриче. Это великий образ равен самому великому образу земной женщины - Богоматери. Этот образ воссоздает грандиозное пространство человеческой любви, где Данте сперва негодует: смерть - лютая, а потом смиряется и говорит о том, что смерть - всеблага, ибо она была в «том месте», забрала Ее. Пусть же она заберет и его. Рекреация в таком образе равна неоплатонистическому образу любви, блага, является удивительной выгородкой в земном мире, которая только и движет человеческим самопознанием, движет человеком целостным и создает то напряженное поле духа, душевности, человечности, что можно связать напрямую с воспитанием, если понимать его как напитание токами человечности. Можно напрямую связать с педагогикой как с определенной школой такого напитания и воспитания. Такая рекреация - это, действительно, уникальный мир, уникальное пространство - и духовное и душевное.
Можно множить примеры. Как не вспомнить Пьера Абеляра и Элоизу, не вспомнить «Историю моих бедствий», не вспомнить историю переписки двух любящих людей, которая выстраивается в чужом, страшном, жестоком мире. Ролан Барт, написав свой известный опус, посвященный дискурсу любви - «Фрагменты речи влюбленного», замахнулся на очень многое. Барт пытался развенчать речь о любви, развенчать саму любовь, но он проговаривается - он вспоминает, что в детстве, будучи малышом, он каждый вечер ждал свою мать, которая работала возле Парижа и приезжала каждый вечер в автобусе. И каждый вечер он ее не дожидался… Ни в одном автобусе ее не было, он засыпал на автобусной остановке. Мать приносила его на руках домой. Говоря о том, что речь о любви - место, где возможна любовь как рекреация полной свободы человека, Барт себя опровергает. Постмодернисткая конфигурация рекреации как выгородка словесного, мишурного мира не получилась. Получилась еще одна любовь, которая недоосуществилась - любовь к матери. Рекреация в экологическом, в культурологическом смысле носит явно компенсаторный характер, носит черты пространства, которое компенсирует нечто то, что не удалось в реальном пространстве, в реальном времени. Рекреация является некой выгородкой или свободной зоной, или праздником, или неким счастливым местом, возможностью, где возможно божество, где возможна любовь, где возможен целостный человек, который компенсирует его нецелостность, его невозможность быть человеком или невозможность любви, или какую-то иную невозможность.
Зона возможного бытия воспринимается как островная онтология, выгородка - локализованное пространство, в котором возможна полнота бытия, возможен универсум. Если мы посмотрим на философские идеи универсума у Шеллинга, где он говорит о конструировании универсума, то мы подходим к достаточно прозаичной мысли о том, что универсум есть проекция на свой мир всех возможных миров, именно так его определил С.Б. Крымский. Но, если радикализовать эту мысль, то универсум есть проекция на свой мир всех невозможных миров, потому что возможные миры становятся невозможными мирами в их конфигуративности, понимаемой как рекреация, как вся полнота осуществления человека. То есть мы подходим к достаточно банальной, прозаичной мысли, что человек в его креативной, демиургической роли является человеком маргинальным, островным, требует для себя специфической выгородки или островной онтологии, определенного пространства.
Это пространство всяческим образом пестуется, формообразуется культурой, философией, искусством. Оно считается радикальным, сверхценным. Человек осуществляет себя в этом пространстве как невозможность, как неосуществимый проект. Человек как неосуществимый проект - это человек утопии, человек революции, человек всяческих катаклизмов. Человек божественной любви у Данте, у Абеляра - это человек, тоскующий о каком-то утраченном эдеме. Он осознает себя человеком, когда понимает проектность и открытость своего мира. Это проектность и открытость требуют своего пространства. Больше того, требуют пространства лаконичного, граничного, выгородки. Эта выгородка и называется рекреацией. Здесь мы попадаем в семантически перегруженное поле. В банальном варианте - это вся полнота бытия, которая выражается некими простыми и ясными способами заполнения всей этой проективности. Праздник получается за счет тотального увеселения. Тотальность увеселения можно обрести с помощью наркотика, алкоголя, низкопробной музыки, метризирующей пространство. Так, каждая минута, каждая секунда наполняется фантомами, виртуальными двойниками. То есть выгородка дается для того, чтобы приобрести убежище. Виртуальное пространство или виртуальная реальность - это и есть новая рекреация в ее экологическом измерении, дарующая возможная быть свободным, целостным и полным, избегая всего несвободного и функционально, членящего мир на части.
В этом виртуальном пространстве как островной онтологии рекреации человек свободен, но личностью он себя не ощущает. Здесь нет Великого иного, здесь нет Беатриче, здесь нет христианского Бога, здесь нет вообще какого-либо иного. Человек здесь предельно одинок, предельно архаичен, понимается как родовое существо. Как сугубо-тотальное чувство он выражает себя на уровне подсознания. Если Фрейд начинал свою психологию с того, что интегрировал дифференциальную психологию начала ХХ столетия как некую целостность, где выделяются два больших блока: сознание и подсознание, то вся последующая постфрейдистская психология или структурная лингвистика как психоналитическое движение разбивают, расчленяют эту большую дихотомию. Расчленяет ее и Жан Лакан, расчленяют ее и многие другие философы, но все они пытаются обустроить всю мозаичную связь мира псюхе на основе означаемого и означающего.
Наиболее четко и ясно эту дихотомию описал в своей книге «Мифологии» Ролан Барт, где означаемое представляется как концепт. Это примерно то же самое, что и ноэма Гуссерля. Означающим же может быть все, что угодно. Это вся ассоциативная, невротическая, культурная связь, связь акультурная, алогическая, какая угодно. Но мы опять имеем дело с нусом, выгородкой, некоей рекреацией, но уже нового образца - невротически-психологического толка, где человек не целостен, но деструктивен, он ищет свое место в бытии. Человек все время крутится вокруг каких-то означающих, каких-то посылок, связующих его с ноологией или феноменологией. И вечно, разводя чувство и мысль, он вечно подменяет одно другим. Так рекреация как островная онтология пытается «обнаружить» человека как род, по Фейербаху или по молодому Марксу. Тут мы видим проблему рекреационизма уже в проблеме локализма и универсализма, где человек универсальный взаимозаменяем человеком локальным или частичным. Род не действует, род пребывает, а действует всегда частичный человек. Маркс пытался выстроить парадигму субъектов деятельности. Это самое ценное, самое высшее, что есть у Маркса. Но это всего лишь европейская парадигма и островная онтология европейца. Но креация - это не есть деятельность. Это больше, чем деятельность. Это перевод из небытия в бытие.
Наверное, семиология вплотную прикоснулась к проблеме креативности. Ролан Барт постулирует «нулевую степень» как аналог ничто. Нулевую степень каким-то образом нужно означить, деформировать, тогда возникает эффект избыточности, или эффект надбытия, что приводит к новой структуре или к новой поэтике. Понимая под нулевой степенную обычную коммуникацию или банальную степень информации (обычную однозначную информационную связь), он пытается ее трансформировать. Таким образом, выстраивается риторическое поле трансформации и выстраивается своеобразная рекреация или выгородка уже риторического образца. Так, отталкиваясь от однозначности, семиология приходит к многозначности. Семиологическая парадигма говорит об очень многом, «ничто» заменяется банальностью коммуникации. Это очень важно потому, что банальная информация, банальная культура и одномерный человек - это уничтожение всего сущего, обездушевление человека. Отталкиваясь от этой одномерной модели банальной информации, необходимо ее как-то деформировать, чтобы прийти к новой поэтике. Налицо трансформативная этика, трансформативная эстетика, трансформативная риторика, которая в итоге называется поэтикой. «Поэтика» в древнегреческом понимании осознается как «деланье», как воссоздание прежде чего человека. Так, педагогика в семиологическом варианте становится поэтикой.
Мы попадаем в рекреацию, которая весьма напоминает шеллинговский универсум, напоминает выгородку, в которой много искусства, но, к сожалению, мало чувств. Тут есть банальные субъекты, есть банальная метризация, умерщвление ритма, сведение его к метру, есть дисгармония современной музыки, но нет полифонии. Чем больше мы находимся в кругу современных теорий, где осмысливается пространство бытия человека, тем больше мы видим, что омертвляющая деструкция приходит с надеждой избавиться от сознания путем самого сознания, как это выразил В. Молчанов. Так осуществляется подмена сознания некими знаковыми структурами - означающими, попытка проникнуть в само знание утрачивает всякие опосредующие культурные артефакты. Мы попадаем в некий суперпродукт, или суррогат современной культуры, выполняющий роль тотального экологического убежища. Виртуальная реальность, в которой пребывает счастливая молодежь нашего времени, - это не обязательно реальность, исполненная на компьютере, важно, что она несет черты неотрывной связи порождаемого и порождающего. Именно так определил креативность virtus Н. Носов.
Виртуальная реальность - это инфантильная реальность. Это еще необорванная пуповина, когда порождающая утроба несет в себе порождаемое, но оно еще не вычленилось, не обрело самосозидательности, не стало самосозидающей реальностью, если использовать терминологию А.Ф. Лосева. Инфантильность, креативность и вместе с тем эманативность, знаковость чувства, замещаемая натуральным продуктом. Все опять напоминает Станислава Лемма или Ролана Барта с его неомифологией. Однако этот миф уже невысокого художественного образца, как у Станислава Лемма, это миф рефлективный, миф философский, или миф поэтический, где поэтика понимается как дело, как деятельность по изготовлению имиджей. Мы подходим к тому, что рекреация перенасыщена, перенапряжена деятельностью, понимаемой в европейском смысле. Но рекреация же изначально пытается избавиться от деятельности, погрузить реципиента в созерцание. Вот эта дихотомия деятельности и созерцания чувств и разума - все это очень интересно в культурном измерении, в выражении образных конфигураций. Мы подошли к святая-святых понимания образа в его чувственном полимодальном исполнении, которое выражается в нерефлективном, недеятельном состоянии психики, которое связывается с восприятием.
Попытаемся описать образ как некую импликацию философских, художественных, экологических парадигм. Попытаемся описать и рекреацию как образ в контексте философских, поэтических, эстетических означающих, понимаемых как феномен созерцательности. Феномен, который дает нам полимодальность чувства, выраженную как членораздельную цельность в контексте, если не синтеза, то синестезии. Синестезия - это перекодирование чувственных означающих, или чувственных модальностей образа, которая осуществляется нерефлективным путем внутри воспринимающего субъекта или внутри акта созерцания, который не выносится во вне и не становится предметом специальной рефлексии.
Если опереться на исследования Н. Носова, то он описывает рекреацию в таком виртуальном образном понимании, как образ «доблестного», «совершенного» человека, созидающий свой лик в отличие от европейской парадигмы деятельности, в отличие от деятельности как таковой. Все дается в созерцании, в нусе, в полноте лицезрения, но как бы помимо деятельности. Это очень важно описать и понять в контексте образа как полимодальность рекреации, понятой как поле созерцательности. Это подводит нас к пониманию дизайна как проективной деятельности, к пониманию архитектуры как проекта, который коррелирует с образом человека.
Как известно, человек сформировал свою чувственною сферу в рамках культурогенеза. И.М. Сеченов говорит, что зрение выучилось видеть у мышцы. Темное мышечное чувство является тем воспитателем зрения, которое уходит в глубины культурогенеза и в глубины биогенеза. Человек всегда относится к предмету, как тело к телу. Он всегда пытается осязать предмет. Так, В.В. Бычков пишет, что гаптология или гаптическое чувство (чувство обладания или ощупывание глазом) является одним из фундаментальных основ современной эстетики постмодерна, да и вообще современной культуры. Это говорит о глубокой архаизации нашей культуры или о ее глубоком одичании. То есть, если опыт европейской культуры говорит о том, что все опосредования образа связаны с паноптической реальностью, а это новоевропейский человек с его культом прямой перспективы, с его выучкой видеть неосязательно, то новый опыт последнего столетия говорит о тотальной натурализации образа. Образ как бы срастается с предметом или его гаптической, сенсорно-кинетической сущностью. Это очень важный симптом, говорящий о деградации и одичании культуры. Но он же, как ни странно, говорит о глубинной онтологичности образа, о его предметности, что проявляет себя наиболее в зрелых формах архитектуры и дизайна. Вещность как таковая становится самодовлеющей предметностью и самодовлеющей ценностью, осязательной реальностью, ориентированной на предметное опосредование миросозерцания.
Наиболее остро это выражается в моде, где вещный посредник становится самоценным. Об этом говорят и Р.Барт, и Жан Бадрийяр. Мода суть сама феерия кода, сама феерия вещного опосредования. Вещь отодвигает субъекта моды и фактически его аннигилирует, вытесняет из поля культуры. Важно отметить и другое, что чувственность как таковая в своем эстетическом преображении, или в своем родовом наполнении опытом культуры переводит акт восприятия из состояния деятельности в состояние пребывания или созерцания. Как это достичь в дизайне, моде? Каждая культура это делает по-своему, для этого нужна определенная выгородка, определенная рекреация превращения деяния в созерцание, и наоборот. Таковы культурологические измерения феномена рекреации в искусстве, архитектуре, дизайне.
Интересно описать психические механизмы формирования образа пространства, связанные с синестезией, которая работает как важный анализатор психической сферы образного восприятия информации. Выделяют обычно три сферы рецепции: экстероцепцию, которая отвечает за считку внешней информации; интероцепцию, которая зондирует подсознание, сознание, актуализирует опыт, который составляет внутренний багаж личности; проприоцепцию, которая отвечает за пространственное местоположение человека. Здесь мы находим интересную зависимость: если европейский образ мира связан прежде всего с местом или с образом пространства как местом, то образ рекреации как полимодальной образной целостности опирается именно на проприоцепцию, фундирующую само «обживание» места. Так, если мы вспомним определение феномена эстетического у М. Бахтина, который сводит его к транспозиции или позиции занимания мест, то Бахтин буквально так определяет эстетическое. Субъект должен выйти из себя, войти в другого, обрамить себя его виденьем. Вооруженный опытом виденья другого, обогащенный опытом вненаходимости другого, он может увидеть мир иначе. Увидеть с позиции Великого иного, Бога, кого угодно, но иного. Вот это верчение - занимание мест в пространстве - и есть эстетический аналог глубинной полимодальной ткани образа, обретенной в синестезии - проприоцепции. Образ есть некая ось вертикального самостояния, вычленения себя из мира как пространственного существа. Здесь мы замечаем очень важную модальность характеристики рекреации как пространственной означенности образа, в которой человек вычленяет себя из мира как целостное существо, равное всему миру. То есть мир уподобляется антропоморфному пространству. Он имеет черты вертикального самостояния. Об этом говорит вся культура, все обелиски, здания, весь этот вертикальный мир, выражающий себя в архитектуре или дизайне. Человек начинает обретать себя уже и в глубинной модальности своих каких-то образных инсталляций или ассоциаций, если использовать терминологию ассоционистской психологии конца ХIХ - начала ХХ века. Она была очень модной - это психология вчувствования, эмпатии, которую ругает и всячески пытается критиковать Лев Толстой, но у него не очень получается. Толстой подменяет все-таки эстетику этикой и вообще пытается избавиться от чувственности как таковой и подменить ее этосом. Когда он говорит, что искусство - это раз испытанное чувство, вызванное в себе еще раз и переданное другому, то тут надо видеть не только коммуникацию, не только передачу чувств, как мы уже привыкли видеть. Тут надо видеть сам феномен вызывания, вопрошание. Именно вызывание, вопрошание является важнейшим культурологическим механизмом. Существует огромная градация вопрошания сущего, начиная от греческой философии, и кончая Хайдеггером, который тоже вопрошает и тоже пытается заменить мир словом или образом. Когда он говорит, что слово - дом бытия, то это не обычная метафора, замена предмета мыслью или бытия сознанием. Образ как полимодальная чувственность, как синестезия, как целостность, полнота чувственного бытия есть единство экстероцептивной, интероцептивной и проприоцептивной сфер. Та из сфер, которая становится доминантной, в данной культуре выражает сам вектор или модус рекреационного пространства.
Если говорить о человеке новоевропейском, то, безусловно, - это экстероцепция, это захватывание пространства, интенсивное движение по периметру земного шара и освоение все новых и новых белых пятен. Если говорить о человеке средних веков, то это интероцепция, это обретение в душе божества. Во всяком случае, - это огромный мир в душе, который уже в ХIХ и ХХ веках открывают по-разному и Тютчев, и философы серебрянного века, и даже феноменологи. Но самое интересное - проприоцептивная сфера, она менее заметна, менее озвучена и окрашена философскими узрениями и художественными импликациями. Она-то, однако, оказывается ответственной за ту среду обитания, за ойкумену, за место, за пространство, рекреативное пространство, в котором человек становится сам сабой. Становится равным Богу, равным большинству, равным иному человеку, миру! Вот это ориентировочное чувство, следуя заветам П. Гальперина, который называет психологию ориентировочным поведением или ориентировочной деятельностью, говорит об очень многом. Говорит о пространственной ориентировке - не о внешней, не о зрительной, а о внутренней ориентации, которая составляет самое существо человека, которая генеалогически впечатана в его как опыт культуры, как вертикальное самостояние, как самоданность мира.
То есть мы подошли к интересным вещам: образ мира, являясь идеальным отображением реальности, образ предметен, формируется в объективном пространстве-времени, образ полимодален, состоит из разновекторной психической ткани восприятия. Синестезия и есть само чувствование на стыках этих модальностей, чувствование, перекодирующее одну модальность на другую. Так, вся полнота совершенства псюхе и образа достигается в синестезии, в полноте перекодирования, в полноте экспликативности, доминативности трех означеных сфер.
Таким образом, соотношение пяти чувств человека с тремя константными зонами ориентировочного поведения в пространстве: экстероцепцией, интероцепцией, проприоцепцией дает нам психологическую матрицу рекреации как идеального пространства, в котором реализуется полнота реализации псюхе человека в культурном измерении. Для чего понадобился такой аппарат, может спросить любой, кто работает в поле современной культуры.
Для того, чтобы понять границу локального, границу элементаризма как принципа членения пространства и границу универсализма как понимания культуроразмерности этого пространства в рамках категории «рекреация». Почему? Потому, что в каком-то атомарном, предельном своем выражении элементаризм оборачивается элементной разверткой психического акта. Важно понять, как обустраивается образ, как он реализуется в пространстве как полимодальная целостность, как человек может быть счастлив в выгородке своего псюхе, которую принимает за реальное пространство, а которого реально может и не быть.
До сих пор спорят, была ли Беатриче, была ли она в жизни или не была. Тот, кто хочет обмануться, всегда обманывается, человек и рад обманываться. Вся культура только и занимается тем, что создает возможности подмены реальности, подмены образа предметом, а предмета образом. И вот в этой игре, которая разбивается на поведение, деятельность, созерцание, на некие темпоральности, временные и пространственные цельности образа, обретается целостность человека культурного, человека эстетического, человека верующего, человека, который расширяет свой мир до мира универсума. Но этот мир описывается в рамках «тут и теперь», описывается в рамках выгородки, хорошо темперированной реальности, которую создавал в музыке Бах, или создавал в поэзии Данте. И вся эта креативность как возможность локализовать универсум в определенном пространстве обустраивается как дискурс, как горизонтальная развертка информации, которая пронизана вертикальной партитурой, образом вертикального самостояния человека в мире. Все это в какой-то степени описывает нам координаты того пространства, которое мы называем рекреацией.
Рекреация в архитектуре, в искусстве, дизайне, в моде… Можно без конца множить примеры, связанные с рекреацией или креативной деятельностью в ограниченном пространстве человека, которое становится игровой площадкой для выражения его сущности, для выражения полноты его существования. Взять ту же Коко Шанель, - это уникальнейший феномен французской культуры, где девочка из детского дома, из католического приюта, пройдя жизнь полумонахини, выбивается на олимп высокого искусства, становится меценатом, не рекламирующим свою меценатскую деятельность. Она содержит сезоны Дягилева, «вытягивает» из наркотиков Кокто, содержит семью Игоря Стравинского, она же осуществляет огромною культурную и человеческую миссию и как модельер. Шанель совершила огромную революцию в моде. Революция состояла в том, что маскулинистая цивилизация ХХ века востребовала своего этоса, своей моды. Женщина захотела стать похожей на мужчину, но этот образ должен быть не вульгарным, должен был обрести свою эстетику, свой эрос. В моде все это осуществила Коко Шанель. Она впервые изобретает так называемый унисекс в спортивном варианте. Маленькое черное платье - это рефлекс небытия, той черноты земли, которой она в детстве укрывала куклы, потому что жила в детстве возле кладбища и видела, как каждый день хоронят в землю людей. Она хоронила свои куклы, закапывая их в землю. Потом, пройдя через послушание в католическом интернате, почти что монастыре, она опять обнаруживает черное и белое. И вот этот пуританский этос черного она навязала всему миру в виде черного маленького платья, образа целомудренности в пространстве обезумевшего от агрессии века. В этой моде как специальной выгородке - рекреации, являющейся слепком бытия отдельной личности, создавшей целую эпоху моды Франции, более сильной личности, более уникальной судьбы мы не увидим. Коко Шанель глубоко мужественна, женственна, и вместе с тем цельна в своем мировоззренческом, в каком-то креативном и в месте с тем эманативном влиянии на моду. Фантомы моды, порожденные ей, удивительно притягательны - мир не мог оторваться ни от ее духов, ни от ее нарядов многие годы.
Когда мы говорим о ХХ веке или рубеже ХIХ и ХХ веков, культура приобретает черты локализма или черты рекреации, выгородки, черты отдельной зоны, в которой может быть божество, в которой может реализоваться универсум. Он и реализовался, если эта рекреация несла в себе такие мощные философские импульсы, такой потрясающей заряд поэтики, как фантастика Станислава Лемма или кино Андрея Тарковского.
Рекреация в равной степени локальна и универсальна, ее описывают в слове, ее ограничивают в архитектуре, ее вырывают из времени, но она безвременна, она беспространственна, она вне всех пространств культуры, она больше всех времен, как род Человек больше каждого человека. Но каждый отдельный человек больше, чем род потому, что он единственный, он имеет место в бытии, как говорит Михаил Бахтин. Или еще лучше сказал Н. Бердяев - это не я кручусь с землей вокруг солнца, а солнце крутится вокруг меня потому, что я умру, а солнце вечно. Вот эта экзистенциальная оправданность своего местобытия, этот излишек бытия и есть рекреационное пространство и есть креативный импульс этого пространства, которое по сути очень сложно обустроено - как культурная, теологическая, антропологическая цельность, как цельность образная, как целостность эстетическая. Единственное, что - эту целостность не надо утилизировать и приспосабливать для каких-то воспитательных целей. Воспитание как напитание токами культуры рождается как дар Божий, как дар восприимчивости, дар любви, жалости и благоговения.
Есть резон завершить все эти констатации в плоскости педагогических рассуждений. Педагогика в ее неортодоксальном варианте ориентирована не на деятельность, не на воздействие, влияние на реципиента в духе бихевиористской схемы «стимул - реакция». Педагогика в ее глубинной человекоразмерной сути восходит к воспитанию (от слова - «напитать») или «вихованню» (здесь сильна интуиция - «спрятать»), несет в себе эти два вектора. Украинский модус воспитания больше говорит о локализации, об ограниченности пространства, где человек спрятан от зла, чужого ока. Русский эквивалент воспитания говорит о напитании, но вынесенном вовне, оторванном от локализма, раскрытом миру. Эти две черты закрытого и открытого пространства говорят нам, что не бывает в жизни ни чисто закрытого пространства, ни чисто открытого - оно (пространство) всегда полузакрытое или полуоткрытое. Оно всегда наполовину чувство - наполовину разум, оно всегда наполовину понятие - наполовину образ, наполовину сознание - наполовину бытие, всегда обусловлено другим. Эта дополнительность, полиморфность, полимодальность не есть дихотомичность, не есть раздвоение, хотя мы привыкли к этому - это, опять-таки выучка европейского мышления. Это не диалогизм, не диалектизм, мы все сводим на диалог, на диалектику. Это полилог, как заметила в свое время Кристева под впечатлением чтения работ Бахтина.
Это поливалентность - раскрытость в иное, множественность исходных оснований, это мультиверсум вместо универсума. Поэтому современная рекреация - это и есть мультиверсум как единство всех возможных миров, но для этого нужен человек восприимчивый, который может понять всю сложность вибрации отношений, оттенков, игру смыслов, игру образов в их идентичности всех возможных пространственных миров человека. Бытие, равное всему миру, - так можно понять экологическую и культурную сущности рекреации в искусстве, архитектуре, дизайне, моде, понять как онтологическую основу целого и свободного человека.
Еще одна последняя ремарка или последнее замечание. Говоря о пространстве, всегда говорили о большом и малом, о целом, о части, а это опять-таки европейский код членораздельного целого. Мы привыкли, что есть кирпичи, из них строят дом, но можно представить Дом-Мир как неделимое целое. Сама глубинная интуиция ойкумены говорит о том, что мир непрерывен, а рекреация выражает сам модус этой непрерывности, модус вечно длящего праздника, вечно совершающего человека или претворяющейся человечности, преобразующейся в дело, созерцание, образ - все то, что составляет человеческий мир как его пребывание, самодостаточность, полноту или излишек бытия, по М.Бахтину. Без этого излишка не будет рекреации, не будет места, не будет человека, а будет вечная суета, вечная беготня. Вечная какая-то деятельность вне всякого созерцания.
Литература
1. Морен Э. Утраченная парадигма и природа человека. - К., 1995.
2. Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. - М., 1999.
3. Молчанов В.И. Различение и опыт: феноменология неагрессивного сознания. - М., 2004.
4. Носов Н. Виртуальная психология. - М., 2000.
5. Бычков. В. Эстетика. - М., 2003.
6. См.: Барт Р. Система моды. - М., 2003; Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. - М., 2000.
7. Бахтин М. Эстетика словесного творчества. - М.1979.
Понравилось? Тогда подписывайтесь на новости сайта в соцсетях ВКонтакте
|
